«Что такое столичный архитектурный мэр. Юрий Лужков сказал о себе правду. Но никто не обратил на нее внимания».
Кто знает, каковы были помыслы Истории, когда загорался Манеж?
Юрий Лужков, май 2004
Юрий Лужков, май 2004
НЕ ХОДИ С ПОМИНАЛЬНЫМИ СВЕЧКАМИ
Когда Юрий Лужков напечатал в «Известиях» статью «Что такое столичный архитектурный стиль?» (19 мая с.г.), ваш покорный слуга, знакомый с множеством текстов, в которых сильные мира сего высказывались об архитектуре, был поражен откровенностью автора. Политики и начальство часто маскируют свои замыслы красивыми словами. Юрий Михайлович не стесняется и не опасается в открытую говорить, что думает. И выясняется, что опасаться нечего — прошло уже два месяца, а статья мэра так и не стала предметом серьезной дискуссии. Отчасти, видимо, потому, что общество в дискуссиях не видит смысла — сколько не прокричи горьких истин, власть все равно сделает по-своему. Потому что она власть. Так и происходит — списки снесенных старинных домов в центре Москвы пополняются. Строители возятся на будущем «Золотом острове» напротив храма Христа, расчищают стройплощадку в Вознесенском переулке рядом с мэрией, истребили последний старинный дом на Тургеневской площади, доламывают начало Большой Якиманки, заменяют бетонным новоделом дом Аксаковых на Сивцевом Вражке… И сколько ни ходи с поминальными свечками к пустырю на месте «Военторга» — исторической Москвы не прибавится. Памятники, как нервные клетки — не восстанавливаются.
Когда Юрий Лужков напечатал в «Известиях» статью «Что такое столичный архитектурный стиль?» (19 мая с.г.), ваш покорный слуга, знакомый с множеством текстов, в которых сильные мира сего высказывались об архитектуре, был поражен откровенностью автора. Политики и начальство часто маскируют свои замыслы красивыми словами. Юрий Михайлович не стесняется и не опасается в открытую говорить, что думает. И выясняется, что опасаться нечего — прошло уже два месяца, а статья мэра так и не стала предметом серьезной дискуссии. Отчасти, видимо, потому, что общество в дискуссиях не видит смысла — сколько не прокричи горьких истин, власть все равно сделает по-своему. Потому что она власть. Так и происходит — списки снесенных старинных домов в центре Москвы пополняются. Строители возятся на будущем «Золотом острове» напротив храма Христа, расчищают стройплощадку в Вознесенском переулке рядом с мэрией, истребили последний старинный дом на Тургеневской площади, доламывают начало Большой Якиманки, заменяют бетонным новоделом дом Аксаковых на Сивцевом Вражке… И сколько ни ходи с поминальными свечками к пустырю на месте «Военторга» — исторической Москвы не прибавится. Памятники, как нервные клетки — не восстанавливаются.
ЕСТЬ ТЕМА
Ничего удивительного нет в том, что Лужков, не будучи архитектором или искусствоведом, рассказывает москвичам, что такое столичный архитектурный стиль. Лужков и архитектура — что называется, есть тема. Не потому, что Лужков — градоначальник. Тема дается не каждому. Гавриил Попов и архитектура? Промыслов и архитектура? Гришин и… Чувствуете? Нет темы. Не о чем говорить. Пока не дойдем до Кагановича и «великой реконструкции» 1930-х. Сходство не поверхностное. Но не личностей. Проглядывает сходство эпох. Стилей, если угодно. Стилей мышления градоначальника. Который не просто исполняет служебный долг. Но хочет оставить след в истории. Но чувствует, что исполняет некую миссию. И поэтому слово «история» пишет в статье с большой буквы. И поэтому обрекает город на Реконструкцию.
Кроме большой Миссии есть, впрочем, и миссия малая — просветителя. Который объяснит, наконец, неразумным критикам и защитникам старины, что такое столичный архитектурный стиль и «цивилизационная модель, которая на протяжении веков определяла развитие Москвы».
Итак, в разгар Реконструкции мэр решил поделиться с согражданами сокровенными мыслями. Лучше бы, наверное, он этого не делал. У сограждан могли хотя бы оставаться надежды, что он не ведает, что творит. Нет, Юрий Лужков, судя по его статье, прекрасно понимает, что происходит в городе. И неизвестно, что опаснее — практика Реконструкции или ее теория.
Ничего удивительного нет в том, что Лужков, не будучи архитектором или искусствоведом, рассказывает москвичам, что такое столичный архитектурный стиль. Лужков и архитектура — что называется, есть тема. Не потому, что Лужков — градоначальник. Тема дается не каждому. Гавриил Попов и архитектура? Промыслов и архитектура? Гришин и… Чувствуете? Нет темы. Не о чем говорить. Пока не дойдем до Кагановича и «великой реконструкции» 1930-х. Сходство не поверхностное. Но не личностей. Проглядывает сходство эпох. Стилей, если угодно. Стилей мышления градоначальника. Который не просто исполняет служебный долг. Но хочет оставить след в истории. Но чувствует, что исполняет некую миссию. И поэтому слово «история» пишет в статье с большой буквы. И поэтому обрекает город на Реконструкцию.
Кроме большой Миссии есть, впрочем, и миссия малая — просветителя. Который объяснит, наконец, неразумным критикам и защитникам старины, что такое столичный архитектурный стиль и «цивилизационная модель, которая на протяжении веков определяла развитие Москвы».
Итак, в разгар Реконструкции мэр решил поделиться с согражданами сокровенными мыслями. Лучше бы, наверное, он этого не делал. У сограждан могли хотя бы оставаться надежды, что он не ведает, что творит. Нет, Юрий Лужков, судя по его статье, прекрасно понимает, что происходит в городе. И неизвестно, что опаснее — практика Реконструкции или ее теория.
МЕЛОЧИ
В статье мэра есть несколько мест, которые способны удивить всякого, кто знаком хотя бы с азами истории московской архитектуры. Так, Лужков почему-то считает дом Пашкова «единственным сохранившимся в столице творением Баженова». Документально причастность Баженова к этому зданию никак не доказана, доказана причастность другого великого зодчего — М. Ф. Казакова, а Баженову-то принадлежат вполне сохранившиеся павильоны в Царицыне. «Русский авангард» 20-х не имеет корней в предшествующих этапах«, — изрекает Лужков, хотя преемственность дореволюционного модерна и послереволюционного конструктивизма давно вскрыта и прослежена маститыми исследователями. «Идея массовой охраны архитектурных памятников», считает Лужков, возникла «только в ХХ веке», хотя еще в начале XIX столетия русские цари издавали охранные указы, останавливавшие ретивых московских градоначальников.
Не в том дело, что мы хотим прицепиться к мелочам. Столичный мэр не обязан быть отличником по истории архитектуры. Хотя, конечно, стоило бы знать некоторые вещи, приступая к писанию статей об архитектуре и охране памятников. Но это, впрочем, для начальников никогда не было обязательно. Важнее другое — какие идеи иллюстрируют вышеприведенные цитаты. Здесь интереснее. Пашков дом вспоминается, чтобы в очередной раз сказать, что он «разрушается уже добрых два десятка лет» и «федеральное Министерство культуры все никак не найдет денег на заботу о нем». В то самое время, как в Пашкове доме полным ходом идет реставрация, настоящая, дорогостоящая реставрация, при которой подлинное здание не заменяется бетонной копией с подземными автостоянками, а бережно вычинивается, просушивается, укрепляется — это каждый может увидеть собственными глазами.
Отсутствие «корней» конструктивизма иллюстрирует тезис о «революционности» «великих зданий классической традиции, которыми сейчас восторгаются миллионы». Великие готические соборы, продолжает Лужков, никогда не появились бы на свет, «если бы высота новых зданий всегда соответствовала высоте окружающей „исторической“ застройки». Увесистый камень в огород защитников старины, которые должны наконец осознать, что своими стенаниями и несвоевременными открытыми письмами мешают рождению чего-то великого. Очень может быть, что Лужков и в самом деле думает, что то, что строится сегодня в Москве, по значению сопоставимо с «великим готическими соборами». Не случайно же бетонный храм Христа Спасителя пытались в 1990-е годы предложить внести в список памятников мирового наследия ЮНЕСКО.
Что же касается «разговора о памятниках», то на то он и «стал возможен только в ХХ веке», чтобы этот разговор не только слышать, но и быть в состоянии поддерживать. Но для этого нужно хотя бы понимать, что такое собственно памятники.
В статье мэра есть несколько мест, которые способны удивить всякого, кто знаком хотя бы с азами истории московской архитектуры. Так, Лужков почему-то считает дом Пашкова «единственным сохранившимся в столице творением Баженова». Документально причастность Баженова к этому зданию никак не доказана, доказана причастность другого великого зодчего — М. Ф. Казакова, а Баженову-то принадлежат вполне сохранившиеся павильоны в Царицыне. «Русский авангард» 20-х не имеет корней в предшествующих этапах«, — изрекает Лужков, хотя преемственность дореволюционного модерна и послереволюционного конструктивизма давно вскрыта и прослежена маститыми исследователями. «Идея массовой охраны архитектурных памятников», считает Лужков, возникла «только в ХХ веке», хотя еще в начале XIX столетия русские цари издавали охранные указы, останавливавшие ретивых московских градоначальников.
Не в том дело, что мы хотим прицепиться к мелочам. Столичный мэр не обязан быть отличником по истории архитектуры. Хотя, конечно, стоило бы знать некоторые вещи, приступая к писанию статей об архитектуре и охране памятников. Но это, впрочем, для начальников никогда не было обязательно. Важнее другое — какие идеи иллюстрируют вышеприведенные цитаты. Здесь интереснее. Пашков дом вспоминается, чтобы в очередной раз сказать, что он «разрушается уже добрых два десятка лет» и «федеральное Министерство культуры все никак не найдет денег на заботу о нем». В то самое время, как в Пашкове доме полным ходом идет реставрация, настоящая, дорогостоящая реставрация, при которой подлинное здание не заменяется бетонной копией с подземными автостоянками, а бережно вычинивается, просушивается, укрепляется — это каждый может увидеть собственными глазами.
Отсутствие «корней» конструктивизма иллюстрирует тезис о «революционности» «великих зданий классической традиции, которыми сейчас восторгаются миллионы». Великие готические соборы, продолжает Лужков, никогда не появились бы на свет, «если бы высота новых зданий всегда соответствовала высоте окружающей „исторической“ застройки». Увесистый камень в огород защитников старины, которые должны наконец осознать, что своими стенаниями и несвоевременными открытыми письмами мешают рождению чего-то великого. Очень может быть, что Лужков и в самом деле думает, что то, что строится сегодня в Москве, по значению сопоставимо с «великим готическими соборами». Не случайно же бетонный храм Христа Спасителя пытались в 1990-е годы предложить внести в список памятников мирового наследия ЮНЕСКО.
Что же касается «разговора о памятниках», то на то он и «стал возможен только в ХХ веке», чтобы этот разговор не только слышать, но и быть в состоянии поддерживать. Но для этого нужно хотя бы понимать, что такое собственно памятники.
ПРОРОЧЕСТВО ДЕ КЮСТИНА
Юрий Лужков, к сожалению, не удержался от повторения в своей статье 2004 года от повторения старинных демагогических тезисов о старине и новизне в городе, звучавших еще во времена Реконструкции 1930-х годов. Он напоминает, что строители нынешнего Московского Кремля снесли крепость Дмитрия Донского. Что для возведения храма Христа Спасителя разрушили древний Алексеевский монастырь. Что Москву «нельзя заставить застыть, крикнув: «Остановись, мгновенье!»… Все это ужасно не ново. От скуки повторений стынет кровь в жилах. Все это уже было во всех обструкциях, которые начиная с 1920-х годов обрушивали власти и пропагандисты на реставраторов и защитников старины. «Город — не музей, он должен жить и развиваться, Москву всегда ломали и отстраивали заново, судьба ее такая» — все это можно в изобилии обнаружить в советских газетах и журналах 1930-1980-х годов. Я называю эти тезисы демагогическими, потому что их авторы и глашатаи хронически передергивали разговор. Потому что никогда защитники памятников не предлагали прекратить развитие города, не требовали не трогать с места ни одного камня, не пытались привести Москву в состояние времен царя Алексея Михайловича, словом — не воображали себя Иисусами Навинами, способными остановить ход времен. Они всего лишь просили не ломать ту или иную исторически или архитектурно ценную постройку, предлагая иной вариант решения градостроительных проблем, которые в нее якобы упирались. И слышали в ответ требования не стоять на пути коммунизма, прогресса или преобразований (нужное, в зависимости от терминологии эпохи, подчеркнуть). Указания же на разрушения памятников в старину — это наступление на грабли. Если считать нормальным, что мы по отношению к памятникам стоим на уровне представлений XV или в лучшем случае середины XIX столетия — тут, как говорится, нет комментариев. Хотя, впрочем, в середине девятнадцатого века подобные мероприятия уже критиковались — и европейским, и отечественным общественным мнением. Можно вспомнить, например, письмо А. К. Толстого императору Александру Второму по поводу сноса старинной колокольни Страстного монастыря. И нельзя удержаться, чтобы не привести очень современный пассаж из книги французского путешественника Астольфа де Кюстина (1839 г.): «К исторической истине в России питают не больше уважения, чем к святости клятвы. Подлинность камня здесь также невозможно установить… Войдя утром в собор, я почувствовал волнение от веющей в нем древности…
— Это, безусловно, одна из самых прекрасных и самых интересных церквей, посещенных мною в вашей стране, — сказал я.
— Я ее выстроил, — сказал мне Бутурлин (нижегородский губернатор — К.М.)
— Как? Что вы хотите этим сказать? Вы ее, очевидно, реставрировали?
— Ничего подобного. Древняя церковь совсем обветшала, и император признал за благо отстроить ее заново…
Император желает, чтобы выстроенная вчера церковь почиталась как старинная… Очень просто: она — древняя, говорит он, и церковь становится древней. И если вы сомневаетесь в этой истине, значит, вы бунтовщик».
Юрий Лужков, к сожалению, не удержался от повторения в своей статье 2004 года от повторения старинных демагогических тезисов о старине и новизне в городе, звучавших еще во времена Реконструкции 1930-х годов. Он напоминает, что строители нынешнего Московского Кремля снесли крепость Дмитрия Донского. Что для возведения храма Христа Спасителя разрушили древний Алексеевский монастырь. Что Москву «нельзя заставить застыть, крикнув: «Остановись, мгновенье!»… Все это ужасно не ново. От скуки повторений стынет кровь в жилах. Все это уже было во всех обструкциях, которые начиная с 1920-х годов обрушивали власти и пропагандисты на реставраторов и защитников старины. «Город — не музей, он должен жить и развиваться, Москву всегда ломали и отстраивали заново, судьба ее такая» — все это можно в изобилии обнаружить в советских газетах и журналах 1930-1980-х годов. Я называю эти тезисы демагогическими, потому что их авторы и глашатаи хронически передергивали разговор. Потому что никогда защитники памятников не предлагали прекратить развитие города, не требовали не трогать с места ни одного камня, не пытались привести Москву в состояние времен царя Алексея Михайловича, словом — не воображали себя Иисусами Навинами, способными остановить ход времен. Они всего лишь просили не ломать ту или иную исторически или архитектурно ценную постройку, предлагая иной вариант решения градостроительных проблем, которые в нее якобы упирались. И слышали в ответ требования не стоять на пути коммунизма, прогресса или преобразований (нужное, в зависимости от терминологии эпохи, подчеркнуть). Указания же на разрушения памятников в старину — это наступление на грабли. Если считать нормальным, что мы по отношению к памятникам стоим на уровне представлений XV или в лучшем случае середины XIX столетия — тут, как говорится, нет комментариев. Хотя, впрочем, в середине девятнадцатого века подобные мероприятия уже критиковались — и европейским, и отечественным общественным мнением. Можно вспомнить, например, письмо А. К. Толстого императору Александру Второму по поводу сноса старинной колокольни Страстного монастыря. И нельзя удержаться, чтобы не привести очень современный пассаж из книги французского путешественника Астольфа де Кюстина (1839 г.): «К исторической истине в России питают не больше уважения, чем к святости клятвы. Подлинность камня здесь также невозможно установить… Войдя утром в собор, я почувствовал волнение от веющей в нем древности…
— Это, безусловно, одна из самых прекрасных и самых интересных церквей, посещенных мною в вашей стране, — сказал я.
— Я ее выстроил, — сказал мне Бутурлин (нижегородский губернатор — К.М.)
— Как? Что вы хотите этим сказать? Вы ее, очевидно, реставрировали?
— Ничего подобного. Древняя церковь совсем обветшала, и император признал за благо отстроить ее заново…
Император желает, чтобы выстроенная вчера церковь почиталась как старинная… Очень просто: она — древняя, говорит он, и церковь становится древней. И если вы сомневаетесь в этой истине, значит, вы бунтовщик».
ПОСКРЕБИ И УВИДИШЬ
Нижегородский губернатор был честен: он не говорил о реставрации и о «реконструкции». По-своему честен был Иосиф Сталин: когда в 1934 году он отдавал распоряжение о сносе Сухаревой башни, он откровенно заявил, что советские люди сумеют создать более достойные образцы архитектурного творчества. А вот в наши времена власть освоила замечательный, достойный пера Оруэлла, новояз. Постановление правительства Москвы о «реконструкции» комплекса «Военторга» (2003 г.) начинается со слов «В связи с важным градостроительным значением сохранения в историческом центре Москвы зданий бывшего Центрального Военного универсального магазина…» И — несколькими строками ниже — разъяснение: «со сносом всех строений».
Снос всех строений в связи с важным градостроительным значением сохранения — это не игра словами. И не маскировка намерений. И не бессмыслица, в том-то и весь ужас. В нынешней Москве снос стал разновидностью сохранения и даже реставрации памятников.
«Военторг» здесь, к сожалению, далеко не единственный «пример». Погуляйте по городу — и посмотрите на многие отреставрированные памятники. И лучше — поскребите их. В старину говорили — поскреби русского, и увидишь татарина, намекая, что под европейским лоском прячется-таки историческая сущность, подлинность. Теперь все наоборот: поскреби иной «самобытный» московский памятник, прикидывающийся старинным — увидишь бетон или свеженький кирпич. Подлинность выведена за скобки, а ведь именно она, согласно любой реставрационной хартии или законам о наследии, дает возможность говорить о памятнике как таковом. Дом Трубецких на улице Усачева — самый старинный, по отзывам специалистов, деревянный дом в городе, мемориальный пушкинский объект — снесен и отстроен из бетона. За Третьяковской галереей, в Малом Толмачевском переулке, из кирпича сложен особняк, который устаревшие путеводители величают образцом деревянного зодчества. Снесен и выстроен заново домик в Столешниковом переулке, также помнивший Пушкина. Та же участь постигла флигель усадьбы Долговых на Большой Ордынке — ее, кстати, тоже приписывали Баженову. Переродился в бетоне дом Тарасова на улице Сергия Радонежского, некогда внесенный М. Ф. Казаковым в знаменитые «Альбомы» лучших строений Москвы. Тем же методом московские власти намерены «воссоздавать» дачу митрополитов в Черкизове, дом Алябьева на Новинском бульваре, особняк Верещагиной на Трех горах — благополучно разрушившиеся и сгоревшие в последние годы. Причем все это в документах не величается сносами и утратами. Это реставрации и реконструкции — с маленькими уточнениями: «с заменой конструкций», «с заменой материалов». Проекты согласуются, утверждаются и осуществляются. Защитники памятников жалуются в прокуратуру, а та не находит оснований для возбуждения дел, потому что документы о сносах, запрещенных законом, не говорят. Единственный случай «сопротивления» правоохранительной системы помнится из 1994 года, когда Юрий Лужков отдал распоряжение о сносе палат XVIII века на Кадашевской набережной, числившихся в списке охраняемых законом памятников. После общественных жалоб тогдашний городской прокурор Г. С. Пономарев отважился направить в адрес мэра «Представление», в котором просил «устранить нарушения». Мэрия отреагировала — в том же 1994-м снесли еще два старинных дома на той же набережной, а прокурор Пономарев вскоре перешел на работу в структуры городского правительства…
Объясняя причины происходящего с памятниками, городские власти (как и Лужков в известинской статье) много и часто говорят об аварийном состоянии памятников и старинных зданий, которое прямо-таки вынуждает их сносить и заменять муляжами или новой застройкой. Но сказавши «А», они почему-то никогда не обсуждают два следующих пункта — кто виноват в том, что сотни исторических зданий в центре города аварийны, и кто несет ответственность за их исчезновение в результате поджогов, «случайных» пожаров и «самообрушений»? Разве не то же самое городское правительство, неустанно пекущееся, по его словам, о судьбах исторической Москвы?
Нижегородский губернатор был честен: он не говорил о реставрации и о «реконструкции». По-своему честен был Иосиф Сталин: когда в 1934 году он отдавал распоряжение о сносе Сухаревой башни, он откровенно заявил, что советские люди сумеют создать более достойные образцы архитектурного творчества. А вот в наши времена власть освоила замечательный, достойный пера Оруэлла, новояз. Постановление правительства Москвы о «реконструкции» комплекса «Военторга» (2003 г.) начинается со слов «В связи с важным градостроительным значением сохранения в историческом центре Москвы зданий бывшего Центрального Военного универсального магазина…» И — несколькими строками ниже — разъяснение: «со сносом всех строений».
Снос всех строений в связи с важным градостроительным значением сохранения — это не игра словами. И не маскировка намерений. И не бессмыслица, в том-то и весь ужас. В нынешней Москве снос стал разновидностью сохранения и даже реставрации памятников.
«Военторг» здесь, к сожалению, далеко не единственный «пример». Погуляйте по городу — и посмотрите на многие отреставрированные памятники. И лучше — поскребите их. В старину говорили — поскреби русского, и увидишь татарина, намекая, что под европейским лоском прячется-таки историческая сущность, подлинность. Теперь все наоборот: поскреби иной «самобытный» московский памятник, прикидывающийся старинным — увидишь бетон или свеженький кирпич. Подлинность выведена за скобки, а ведь именно она, согласно любой реставрационной хартии или законам о наследии, дает возможность говорить о памятнике как таковом. Дом Трубецких на улице Усачева — самый старинный, по отзывам специалистов, деревянный дом в городе, мемориальный пушкинский объект — снесен и отстроен из бетона. За Третьяковской галереей, в Малом Толмачевском переулке, из кирпича сложен особняк, который устаревшие путеводители величают образцом деревянного зодчества. Снесен и выстроен заново домик в Столешниковом переулке, также помнивший Пушкина. Та же участь постигла флигель усадьбы Долговых на Большой Ордынке — ее, кстати, тоже приписывали Баженову. Переродился в бетоне дом Тарасова на улице Сергия Радонежского, некогда внесенный М. Ф. Казаковым в знаменитые «Альбомы» лучших строений Москвы. Тем же методом московские власти намерены «воссоздавать» дачу митрополитов в Черкизове, дом Алябьева на Новинском бульваре, особняк Верещагиной на Трех горах — благополучно разрушившиеся и сгоревшие в последние годы. Причем все это в документах не величается сносами и утратами. Это реставрации и реконструкции — с маленькими уточнениями: «с заменой конструкций», «с заменой материалов». Проекты согласуются, утверждаются и осуществляются. Защитники памятников жалуются в прокуратуру, а та не находит оснований для возбуждения дел, потому что документы о сносах, запрещенных законом, не говорят. Единственный случай «сопротивления» правоохранительной системы помнится из 1994 года, когда Юрий Лужков отдал распоряжение о сносе палат XVIII века на Кадашевской набережной, числившихся в списке охраняемых законом памятников. После общественных жалоб тогдашний городской прокурор Г. С. Пономарев отважился направить в адрес мэра «Представление», в котором просил «устранить нарушения». Мэрия отреагировала — в том же 1994-м снесли еще два старинных дома на той же набережной, а прокурор Пономарев вскоре перешел на работу в структуры городского правительства…
Объясняя причины происходящего с памятниками, городские власти (как и Лужков в известинской статье) много и часто говорят об аварийном состоянии памятников и старинных зданий, которое прямо-таки вынуждает их сносить и заменять муляжами или новой застройкой. Но сказавши «А», они почему-то никогда не обсуждают два следующих пункта — кто виноват в том, что сотни исторических зданий в центре города аварийны, и кто несет ответственность за их исчезновение в результате поджогов, «случайных» пожаров и «самообрушений»? Разве не то же самое городское правительство, неустанно пекущееся, по его словам, о судьбах исторической Москвы?
ПРОЦЕСС ОХОЛУЕНИЯ
Собственно говоря, вопросом — «Что такое столичный архитектурный стиль?» небезразличные к происходящему москвичи задались уже давно. Несколько лет назад Селим Хан-Магомедов, маститый историк архитектуры и искусствовед, кстати говоря, специалист по привлекающему внимание Ю. Лужкова конструктивизму, высказался на этот счет следующим образом:
«В архитектурной среде процесс охолуения идет… Посмотрите, как вся архитектурная элита пресмыкается перед Лужковым. Теперь он диктует архитектурный стиль Москвы и ему все дружно поддакивают, ходят на полусогнутых и подобострастно переделывают проекты по его замечаниям. Я не раз говорил своим коллегам, давайте выступим от имени архитектурной корпорации и объясним руководству, что архитектурой должны заниматься и оценивать ее специалисты. Но здесь, как в случае с Иваном Калитой. Деньги в руках у Лужкова, он субсидирует проектирование. Кстати, и мои коллеги историки тоже не оказались в стороне — чтобы получить деньги на издание второго тома „Истории русского градостроительства“ дали взятку Лужкову борзыми щенками — включили его в редколлегию(!!)». (Дословная цитата по сборнику «Архитектура в истории русской культуры» — М., 1996, с. 249).
Здесь невольно вспоминается вновь эпоха предыдущей «Великой Реконструкции», эпоха Кагановича и Сталина. Цитаты из работ «корифея всех наук» в научных книгах по любой теме вызывали бы в наше время лишь грустную улыбку… если бы, например, фундаментальный том исследований о жизни графа Н. П. Шереметева, изданный несколько лет назад, не предварял одобрительный абзац за подписью Ю. Лужкова. Даже издатели картографического «Атласа Москвы», рассылая несколько лет назад пресс-релизы, в первых строках спешили упомянуть, что это издание — «согласованное с правительством г. Москвы» и «одобренное лично мэром Юрием Лужковым». Какая трогательная параллель с московским городским головой позапрошлого века Найденовым, который на свои личные средства издал фундаментальные альбомы храмов Москвы (известные историкам как «найденовские») и причастность свою к изданию обозначил нерасшифрованными инициалами в предисловии…
Но это опять же мелочи, детали, хотя и красноречивые. А «общий план» демонстрирует поразительное сходство стиля эпох. Заглянем в 1938-й (книга И. Романовского «Новая Москва»): «Генеральный план реконструкции Москвы, созданный по прямым указаниям и под непосредственным руководством… товарища Сталина». Вернемся в 1999-й (официальный каталог официальной выставки «Москва — шаг в третье тысячелетие»): «Под руководством мэра Москвы разработан и одобрен Правительством Москвы… проект нового Генерального плана развития города». Снова в 1938-й: «Товарищ Сталин… неоднократно созывал у себя совещания по вопросам реконструкции столицы», «дал указание», какой должна быть ширина новых улиц. Лазарь Каганович «принимал живейшее участие в отдельных этапах составления плана, изучал проекты и макеты крупнейших сооружений, исследовал различные варианты новых магистралей». И снова 1990-е, речь идет о строительстве «Усадьбы-Центр»: «Отец города» не только каждый день следил за строительством из своего кабинета, но и поправлял авторов проекта. В основном он приложил руку к стеклянной крыше 16-этажной башни. Ни один архитектор никогда бы не рискнул поднять ее выше флага, гордо реющего над мэрией. Это сделал сам Лужков«(«Московские новости», 1997, № 4).
Сходство эпох разительное. Оно не в одной теории, не случайно ведь в последние годы в Москве сносят палаты XVII века (Софийская набережная, проспект Мира), чего, кажется, не было со сталинских времен. Но сходство не должно заслонять от нас различия. На деле реконструкция 1990-х уже овеществила в камне «новое слово» об историческом городе». В 2004-м московский мэр доверил его бумаге.
Собственно говоря, вопросом — «Что такое столичный архитектурный стиль?» небезразличные к происходящему москвичи задались уже давно. Несколько лет назад Селим Хан-Магомедов, маститый историк архитектуры и искусствовед, кстати говоря, специалист по привлекающему внимание Ю. Лужкова конструктивизму, высказался на этот счет следующим образом:
«В архитектурной среде процесс охолуения идет… Посмотрите, как вся архитектурная элита пресмыкается перед Лужковым. Теперь он диктует архитектурный стиль Москвы и ему все дружно поддакивают, ходят на полусогнутых и подобострастно переделывают проекты по его замечаниям. Я не раз говорил своим коллегам, давайте выступим от имени архитектурной корпорации и объясним руководству, что архитектурой должны заниматься и оценивать ее специалисты. Но здесь, как в случае с Иваном Калитой. Деньги в руках у Лужкова, он субсидирует проектирование. Кстати, и мои коллеги историки тоже не оказались в стороне — чтобы получить деньги на издание второго тома „Истории русского градостроительства“ дали взятку Лужкову борзыми щенками — включили его в редколлегию(!!)». (Дословная цитата по сборнику «Архитектура в истории русской культуры» — М., 1996, с. 249).
Здесь невольно вспоминается вновь эпоха предыдущей «Великой Реконструкции», эпоха Кагановича и Сталина. Цитаты из работ «корифея всех наук» в научных книгах по любой теме вызывали бы в наше время лишь грустную улыбку… если бы, например, фундаментальный том исследований о жизни графа Н. П. Шереметева, изданный несколько лет назад, не предварял одобрительный абзац за подписью Ю. Лужкова. Даже издатели картографического «Атласа Москвы», рассылая несколько лет назад пресс-релизы, в первых строках спешили упомянуть, что это издание — «согласованное с правительством г. Москвы» и «одобренное лично мэром Юрием Лужковым». Какая трогательная параллель с московским городским головой позапрошлого века Найденовым, который на свои личные средства издал фундаментальные альбомы храмов Москвы (известные историкам как «найденовские») и причастность свою к изданию обозначил нерасшифрованными инициалами в предисловии…
Но это опять же мелочи, детали, хотя и красноречивые. А «общий план» демонстрирует поразительное сходство стиля эпох. Заглянем в 1938-й (книга И. Романовского «Новая Москва»): «Генеральный план реконструкции Москвы, созданный по прямым указаниям и под непосредственным руководством… товарища Сталина». Вернемся в 1999-й (официальный каталог официальной выставки «Москва — шаг в третье тысячелетие»): «Под руководством мэра Москвы разработан и одобрен Правительством Москвы… проект нового Генерального плана развития города». Снова в 1938-й: «Товарищ Сталин… неоднократно созывал у себя совещания по вопросам реконструкции столицы», «дал указание», какой должна быть ширина новых улиц. Лазарь Каганович «принимал живейшее участие в отдельных этапах составления плана, изучал проекты и макеты крупнейших сооружений, исследовал различные варианты новых магистралей». И снова 1990-е, речь идет о строительстве «Усадьбы-Центр»: «Отец города» не только каждый день следил за строительством из своего кабинета, но и поправлял авторов проекта. В основном он приложил руку к стеклянной крыше 16-этажной башни. Ни один архитектор никогда бы не рискнул поднять ее выше флага, гордо реющего над мэрией. Это сделал сам Лужков«(«Московские новости», 1997, № 4).
Сходство эпох разительное. Оно не в одной теории, не случайно ведь в последние годы в Москве сносят палаты XVII века (Софийская набережная, проспект Мира), чего, кажется, не было со сталинских времен. Но сходство не должно заслонять от нас различия. На деле реконструкция 1990-х уже овеществила в камне «новое слово» об историческом городе». В 2004-м московский мэр доверил его бумаге.
ФЕНОМЕН, ОТКРЫТЫЙ ЛУЖКОВЫМ
«Можно было бы серьезно обсудить тот феномен, что в московской культуре понятие копии иногда имеет не меньший смысл, чем оригинала, — пишет Лужков в „Известиях“. — Потому что смысловая, историческая и культурная „нагрузка“ которую несет в себе такая копия, часто может быть и богаче, и глубже первоначального архитектурного решения. В том числе и поэтому пренебрежительное отношение к так называемым „новоделам“ является весьма и весьма поверхностным».
Итак, мэр Лужков наконец честно говорит о главном. Копии представляются богаче и глубже оригиналов. «Смысловая, историческая и культурная «нагрузка» наших дней, да чего уж там — эпохи Ю. М. Лужкова — оказывается не менее, а то и более ценной, чем та же самая «нагрузка» историческая. То есть «нагрузка» подлинности. Если бы с таким заявлением выступил директор антикварного магазина, музея или картинной галереи, он назавтра отправился бы на биржу труда. Любой ребенок понимает, что, скажем стул, которому пятьсот лет, в первую очередь ценен возрастом — т.е. подлинностью и уникальностью. И сколько копий с него не настругай, ценить и оберегать будут оригинал. И фреску старого мастера можно только испортить прорисовкой, какую «нагрузку» в эту «реконструкцию» не вкладывай. Но в устах мэра исторического города с тысячелетней историей подобные заявления звучат убедительно. В отличие от марксовского, это учение оказывается верным, потому что оно пока всесильно.
Между тем, если копию даже не то что ценить выше оригинала, а хотя бы мысленно к нему приравнять, охрана памятников как таковая теряет всяческий смысл. И не нужны тогда никакие законы об охране культурного наследия, никакие списки памятников и управления по их охране. Потому что охрана памятников и есть охрана оригиналов. От замены их пустырями, копиями, другими постройками или чем бы то ни было еще. Если у вас дома в заветной шкатулочке лежит колечко, оставшееся от прабабушки, вы цените его именно как память о прабабушке. Это очень простое, житейское, но единственно верное происхождение понятия о «памятниках». Это, с позволения сказать, оригинал, который прабабушка носила на пальце и вам завещала. И для вас он ценен тем, что он «тот самый», настоящий. И вы ни за что не согласитесь заменить его копией, какую бы «нагрузку» вам на нее не навешивали. Ведь копия к прабабушке уже никакого отношения иметь не будет. Все просто. История и есть та самая всеобщая Прабабушка, от наследства которой нам, москвичам 2004 года, еще кое-что перепало на память. Москва после 1917 года потеряла так много, как будто наследство это разбрасывали горстями. К 1941 году, по специальным подсчетам тех еще лет, половина культурно-исторического наследия столицы, существовавшего в 1917-м, была уничтожена. С 1941-го по 1991-й, как легко понять, наследства не прибавилось. После всего этого, казалось бы, можно научиться с остатками московской старины обращаться бережнее. Но нет — нам копии дороже.
Не хочется — слишком больно — вновь перечислять московские утраты последних четырнадцати лет — они многократно публиковались. Составители мартиролога 1999 года в «Независимой газете» насчитали 55 особо ценных историко-архитектурных утрат, с тех пор список неуклонно пополнялся. Списки пестрят именами корифеев русской культуры — зодчих и знаменитых обитателей уничтожаемых домов. Баженов и Казаков, Шехтель и Пушкин, Брюсов и Нечаев, Сухово-Кобылин и Алябьев, Герцен и Аксаков, Есенин и Островский, Белинский и Плевако, Рылеев и Грибоедов… Подлинность уходит незаметно и ежедневно. «Евроремонт» Москвы радует глаз эмигрантов, посетивших родину после десятилетнего отсутствия — ах, как все у вас переменилось, ах, Москва теперь — европейский город. Москвичи, как дети, рады похвалам — у нас теперь все «по-взрослому». Офисы, витрины, бутики, подземные автостоянки, казино и рестораны на месте обветшавшей и ненужной старины. Москвичи начинают сомневаться, протестовать и возмущаться, когда Реконструкция стучится в дверь их квартир в историческом центре. Но мэр не пишет об этом в своей статье.
А «европейский» облик Москвы весьма обманчив. В центре Эдинбурга вы опускаетесь в подвал — и попадаете в многоэтажный старинный город, бережно раскопанный и сохраняемый. В центре Барселоны можно побродить под землей по остаткам поселения времен Римской империи. У стен Кремля в Москве — бетонное подземелье Манежа нового, пепелище Манежа исторического, пустырь на месте «Военторга» и «новодел» на месте Теплых рядов на Ильинке. Почувствуйте, как говорится, разницу. В общем, поскреби русский памятник и приобщись к духовной «нагрузке» монолитного бетона.
«Можно было бы серьезно обсудить тот феномен, что в московской культуре понятие копии иногда имеет не меньший смысл, чем оригинала, — пишет Лужков в „Известиях“. — Потому что смысловая, историческая и культурная „нагрузка“ которую несет в себе такая копия, часто может быть и богаче, и глубже первоначального архитектурного решения. В том числе и поэтому пренебрежительное отношение к так называемым „новоделам“ является весьма и весьма поверхностным».
Итак, мэр Лужков наконец честно говорит о главном. Копии представляются богаче и глубже оригиналов. «Смысловая, историческая и культурная «нагрузка» наших дней, да чего уж там — эпохи Ю. М. Лужкова — оказывается не менее, а то и более ценной, чем та же самая «нагрузка» историческая. То есть «нагрузка» подлинности. Если бы с таким заявлением выступил директор антикварного магазина, музея или картинной галереи, он назавтра отправился бы на биржу труда. Любой ребенок понимает, что, скажем стул, которому пятьсот лет, в первую очередь ценен возрастом — т.е. подлинностью и уникальностью. И сколько копий с него не настругай, ценить и оберегать будут оригинал. И фреску старого мастера можно только испортить прорисовкой, какую «нагрузку» в эту «реконструкцию» не вкладывай. Но в устах мэра исторического города с тысячелетней историей подобные заявления звучат убедительно. В отличие от марксовского, это учение оказывается верным, потому что оно пока всесильно.
Между тем, если копию даже не то что ценить выше оригинала, а хотя бы мысленно к нему приравнять, охрана памятников как таковая теряет всяческий смысл. И не нужны тогда никакие законы об охране культурного наследия, никакие списки памятников и управления по их охране. Потому что охрана памятников и есть охрана оригиналов. От замены их пустырями, копиями, другими постройками или чем бы то ни было еще. Если у вас дома в заветной шкатулочке лежит колечко, оставшееся от прабабушки, вы цените его именно как память о прабабушке. Это очень простое, житейское, но единственно верное происхождение понятия о «памятниках». Это, с позволения сказать, оригинал, который прабабушка носила на пальце и вам завещала. И для вас он ценен тем, что он «тот самый», настоящий. И вы ни за что не согласитесь заменить его копией, какую бы «нагрузку» вам на нее не навешивали. Ведь копия к прабабушке уже никакого отношения иметь не будет. Все просто. История и есть та самая всеобщая Прабабушка, от наследства которой нам, москвичам 2004 года, еще кое-что перепало на память. Москва после 1917 года потеряла так много, как будто наследство это разбрасывали горстями. К 1941 году, по специальным подсчетам тех еще лет, половина культурно-исторического наследия столицы, существовавшего в 1917-м, была уничтожена. С 1941-го по 1991-й, как легко понять, наследства не прибавилось. После всего этого, казалось бы, можно научиться с остатками московской старины обращаться бережнее. Но нет — нам копии дороже.
Не хочется — слишком больно — вновь перечислять московские утраты последних четырнадцати лет — они многократно публиковались. Составители мартиролога 1999 года в «Независимой газете» насчитали 55 особо ценных историко-архитектурных утрат, с тех пор список неуклонно пополнялся. Списки пестрят именами корифеев русской культуры — зодчих и знаменитых обитателей уничтожаемых домов. Баженов и Казаков, Шехтель и Пушкин, Брюсов и Нечаев, Сухово-Кобылин и Алябьев, Герцен и Аксаков, Есенин и Островский, Белинский и Плевако, Рылеев и Грибоедов… Подлинность уходит незаметно и ежедневно. «Евроремонт» Москвы радует глаз эмигрантов, посетивших родину после десятилетнего отсутствия — ах, как все у вас переменилось, ах, Москва теперь — европейский город. Москвичи, как дети, рады похвалам — у нас теперь все «по-взрослому». Офисы, витрины, бутики, подземные автостоянки, казино и рестораны на месте обветшавшей и ненужной старины. Москвичи начинают сомневаться, протестовать и возмущаться, когда Реконструкция стучится в дверь их квартир в историческом центре. Но мэр не пишет об этом в своей статье.
А «европейский» облик Москвы весьма обманчив. В центре Эдинбурга вы опускаетесь в подвал — и попадаете в многоэтажный старинный город, бережно раскопанный и сохраняемый. В центре Барселоны можно побродить под землей по остаткам поселения времен Римской империи. У стен Кремля в Москве — бетонное подземелье Манежа нового, пепелище Манежа исторического, пустырь на месте «Военторга» и «новодел» на месте Теплых рядов на Ильинке. Почувствуйте, как говорится, разницу. В общем, поскреби русский памятник и приобщись к духовной «нагрузке» монолитного бетона.
НЕСКАЗАННОЕ
Для полноты картины стоит поговорить о том, о чем мэр Юрий Лужков, вероятно, забыл упомянуть в своей статье. Об обсуждаемых в городе и в СМИ планах сноса сотен старинных «ветхих» домов в Центральном административном округе столицы. Об экономической подоплеке реконструкции, о практике дележа площадей в новостройках между инвестором, которому правительство города разрешает расчистить и застроить участок, и этим самым правительством. Получается, что в замене старинного здания «новоделом» экономически заинтересованы и городская власть, и частный застройщик.
О переселении московских старожилов из центра, об отчаянной борьбе, которую ведут с инвесторами и властями общественные объединения москвичей, отстаивающих то сложившуюся историческую среду от непрошеного вмешательства (как это было на Патриарших прудах), то собственное право на жизнь в собственных квартирах, когда дом норовят поставить на реконструкцию и «включить в инвестиционный проект» (как это происходит ныне, например, в историческом квартале на Знаменке). О «заповедных зонах» Москвы, утвержденных еще в 1970-е годы и при Лужкове ставших зонами массового нового строительства (Замоскворечье, Остоженка). Об искажении последних остававшихся нетронутыми исторических городских видов и панорам. О сносах зданий в охранной зоне Московского Кремля. В общем, обо всем, что позволяет мэру сказать в статье: «Москва в архитектурном смысле — город очень молодой». Еще бы. Еще лет пятнадцать такой реконструкции — и будет как новорожденный.
Для полноты картины стоит поговорить о том, о чем мэр Юрий Лужков, вероятно, забыл упомянуть в своей статье. Об обсуждаемых в городе и в СМИ планах сноса сотен старинных «ветхих» домов в Центральном административном округе столицы. Об экономической подоплеке реконструкции, о практике дележа площадей в новостройках между инвестором, которому правительство города разрешает расчистить и застроить участок, и этим самым правительством. Получается, что в замене старинного здания «новоделом» экономически заинтересованы и городская власть, и частный застройщик.
О переселении московских старожилов из центра, об отчаянной борьбе, которую ведут с инвесторами и властями общественные объединения москвичей, отстаивающих то сложившуюся историческую среду от непрошеного вмешательства (как это было на Патриарших прудах), то собственное право на жизнь в собственных квартирах, когда дом норовят поставить на реконструкцию и «включить в инвестиционный проект» (как это происходит ныне, например, в историческом квартале на Знаменке). О «заповедных зонах» Москвы, утвержденных еще в 1970-е годы и при Лужкове ставших зонами массового нового строительства (Замоскворечье, Остоженка). Об искажении последних остававшихся нетронутыми исторических городских видов и панорам. О сносах зданий в охранной зоне Московского Кремля. В общем, обо всем, что позволяет мэру сказать в статье: «Москва в архитектурном смысле — город очень молодой». Еще бы. Еще лет пятнадцать такой реконструкции — и будет как новорожденный.
НАСЧЕТ БОГАТСТВА И ГЛУБИНЫ
При Сталине, когда защита памятников иногда приравнивалась к контрреволюции, люди рисковали во имя их жизнью и свободой, да что там — платили жизнью и свободой. Им тут же привешивали политический ярлык — мол, они защищают наследие проклятого прошлого, договаривались даже до того, что делают они это, рассчитывая, что старые хозяева вернутся и поблагодарят. В 1990-е годы до такого не доходило, но политика в эстетических спорах упорно «отыскивалась». В 1997 году, в разгар дискуссии о художественных качествах церетелиевского Петра, пресс-центр московской мэрии выпустил официальное сообщение: «за умело срежиссированной антицеретелиевской кампанией стоят вполне конкретные политические силы и лица»… Это был очень удобный и перспективный прием, не раз примененный впоследствии: критику и разговоры об утратах и разрушениях можно красиво «парировать» словами «политический заказ».
Такие «защитные» приемы весьма уместно звучат в контексте политической биографии Лужкова, который в 1996 году фотографировался с Ельциным на предвыборных плакатах, а в 1999-м возглавлял «Отечество», сражавшееся на выборах с «Единством» ельцинского преемника Владимира Путина. В 2004-м Лужков, конечно же, сторонник победившего
Путина и активный деятель «Единой России».
А Путин, интересно, сторонник чего? Что такое политика мэрии по отношению к Москве — суть дела приблизительно ясна всем. Различны только оценки. Что такое политика Кремля по отношению к столице России? Хочет ли Кремль жить в окружении «Золотых островов»? Интересуют ли Кремль утраты столичного наследия? Не беспокоят ли бетонные громады, украсившие панорамы, видные из кремлевских окон и с Красной площади? И, наконец, как насчет богатства и глубины копий-оригиналов?
Вот это, собственно, и хотелось бы узнать. Пока бетоном не все еще вокруг поросло.
При Сталине, когда защита памятников иногда приравнивалась к контрреволюции, люди рисковали во имя их жизнью и свободой, да что там — платили жизнью и свободой. Им тут же привешивали политический ярлык — мол, они защищают наследие проклятого прошлого, договаривались даже до того, что делают они это, рассчитывая, что старые хозяева вернутся и поблагодарят. В 1990-е годы до такого не доходило, но политика в эстетических спорах упорно «отыскивалась». В 1997 году, в разгар дискуссии о художественных качествах церетелиевского Петра, пресс-центр московской мэрии выпустил официальное сообщение: «за умело срежиссированной антицеретелиевской кампанией стоят вполне конкретные политические силы и лица»… Это был очень удобный и перспективный прием, не раз примененный впоследствии: критику и разговоры об утратах и разрушениях можно красиво «парировать» словами «политический заказ».
Такие «защитные» приемы весьма уместно звучат в контексте политической биографии Лужкова, который в 1996 году фотографировался с Ельциным на предвыборных плакатах, а в 1999-м возглавлял «Отечество», сражавшееся на выборах с «Единством» ельцинского преемника Владимира Путина. В 2004-м Лужков, конечно же, сторонник победившего
Путина и активный деятель «Единой России».
А Путин, интересно, сторонник чего? Что такое политика мэрии по отношению к Москве — суть дела приблизительно ясна всем. Различны только оценки. Что такое политика Кремля по отношению к столице России? Хочет ли Кремль жить в окружении «Золотых островов»? Интересуют ли Кремль утраты столичного наследия? Не беспокоят ли бетонные громады, украсившие панорамы, видные из кремлевских окон и с Красной площади? И, наконец, как насчет богатства и глубины копий-оригиналов?
Вот это, собственно, и хотелось бы узнать. Пока бетоном не все еще вокруг поросло.